В дипломной работе "Васисуалий" у Георгия Данелии он снялся вместе с Галей Волчек. Когда они поженились (ей 24, ему 31), это был шок для всех. Отец - известный оператор, режиссер, профессор ВГИКа, а жених - в годах, деревенского происхождения, не красавец... Няня прокомментировала внешность Галиного избранника так: "Не стыдно ему лысым ходить, хоть бы какую-нибудь шапчонку надел". Борис Израилевич пребывал в смятении. А дочь вела себя независимо и по-юношески радовалась своему внутреннему протесту против родительского стереотипного мышления. Самым важным для нее было то, что она увидела в Жене большого артиста, а потому личность. Привлекала также его внутренняя незащищенность, он был оторван от дома, от мамы, которую очень любил, но которая в силу обстоятельств дала ему только то, что могла дать, его же интеллектуальный потенциал был гораздо богаче. Когда обстановка в доме Волчеков накалилась до предела, молодые ушли практически на улицу. Приходилось ночевать даже на вокзале, они переезжали восемь раз. Одно из пристанищ - огромная комната в коммуналке рядом с театром "Современник" - превратилось в своего рода клуб. Спорили о творчестве, читали новые стихи, шутили, пели. Здесь бывали Булат Окуджава и Евгений Евтушенко, Михаил Светлов и Гига Лордкипанидзе. Однажды Элем Климов привел с собой какого-то чеха. Тот засиделся допоздна, скромно уснул на полу и чуть-чуть не был раздавлен в темноте чьей-то ступней. Этим чехом оказался Милош Форман - ныне выдающийся американский режиссер. Совершенно счастливы были супруги, получив однокомнатную квартиру. Женя даже в отпуск не поехал: спал на полу, на газетах - обживал СВОЙ дом.
Когда они разошлись, многие не понимали, зачем и почему это произошло, уговаривали отказаться от подобного решения. Женя был "за". Но Галина собрала его вещи, еду, позвала в гостиничный номер ("Современник" был тогда на гастролях в Саратове) женщину, с которой, как ей тогда казалось, муж встречался, и сказала: "Теперь вам не придется никого обманывать". (Лишь через двадцать пять лет он проговорился однажды, что она не должна была так поступать.) Он был очень закрытым человеком. Все свои бушующие эмоции загонял вглубь. Может быть, это и было причиной двух его инфарктов. Иной человек выплеснется, поплачет, покричит, напьется, а Евстигнеев буквально "съедал" себя.
Семейная жизнь кончилась, но творческими отношениями бывшие супруги дорожили всю жизнь. Режиссер Волчек понимала: артист Евстигнеев - мастер высочайшего класса. Он может играть все! Способность к трагизму, соединявшемуся с фарсом, есть суть его творческой индивидуальности. Он был актером страстным и пристрастным, что-то до смерти любил и что-то до смерти ненавидел - но это "что-то" всегда было основополагающим. В остальном он был терпим и легко прощал слабости как окружающим его людям, так и персонажам, которых играл. ("Говорят, актер всегда адвокат или прокурор создаваемого им образа. В таком случае я решительно за "адвокатство".)
И Борис Волчек снимал дорогого зятя во всех своих фильмах, хотя бы в маленьких эпизодах. Да и для няни он навсегда остался "своим", в отличие от второго Галиного мужа - "чужого". Когда "свой" приходил в их дом, уже после развода, она всячески обласкивала его и по-свойски просила починить то утюг, то шпингалет на оконной раме...
Денис в детстве не испытывал никаких комплексов из-за того, что его отец - известный артист. Просто это был папа, с которым они вместе ходили в парк, катались на каруселях. Иногда виделись чаще, иногда реже. Детство проходило в "Современнике", рядом было много талантливых людей, и мальчик считал, что это естественно, так и должно быть. Когда пришло ощущение отца как актера и человека, появились комплексы. Однажды Евгений Александрович подвозил сына во ВГИК, где тот учился. Денис попросил остановить машину заранее, чтобы никто не видел, что они подъехали вместе: ему было неловко рядом с популярностью отца. Он отбивался, как мог, чтобы отец не снимался в первом фильме, где Денис был оператором ("Сказки старого волшебника"), но режиссер уговорила. И единственной проблемой на съемках оказалось обращение к отцу как к актеру. Сын нашел выход - называл его "Эй" ("Эй! Встань в кадр!"). В последние семь лет они особенно сблизились. "Мне было интересно разговаривать с ним, он заводился на разные политические темы, был азартным футбольным болельщиком. Мы, правда, заводились одинаково. Многим было непонятно, спорим мы или ругаемся, а нам было ясно - мы так обсуждали. Отец не узнал старости, равнодушия. Для этого надо иметь особое мужество, талант... Говорят, у него было какое-то мифическое чувство вины передо мною. Не думаю. Если я его правильно чувствовал, так, как он меня, то уверен - это не так".
Футбол - особая статья Евстигнеева. Он внимательно следил за матчами чемпионата мира, Европы, за Олимпиадами. Болел за "Спартак", был коротко знаком со Старостиным, Леонтьевым, Яшиным, Логофетом. Ложе прессы предпочитал обычную трибуну. Народ одобрительным гулом сопровождал его появление. Стихал матерок, люди подтягивались, со знанием дела спорили о возникающих на поле ситуациях, угощали семечками и всем, чем Бог послал (благо, "закон" еще не подоспел).
Второй женой Евстигнеева была Лилия Толмачева, актриса "Современника", талантливая и удачливая, кокетливая и подкупающе бескорыстная. Жили молодожены первое время в комнатке, которую выделила им чета Владимир Сошальский - Алина Покровская. Володя стал крестным отцом дочери Лили и Жени. Потом новая семья получила квартиру в престижном доме на Суворовском бульваре. (Это тоже удивительная история: подходит предместкома МХАТа: "Жень, ты чего заявление на квартиру не подаешь?" - "А что, можно?" - "Да вот, распределяют". И назавтра принесли ордер.) Если бы не болезнь Лили... Вспоминает Валентина Талызина, снимавшаяся с супругами в фильме "Еще люблю, еще надеюсь": "Для Лили было очень неприятно (по-моему, это вылилось в какой-то комплекс), что Женя имел уже фантастическую славу, а она, красивейшая женщина (она действительно была необыкновенно хороша в молодости, такая американка, Дина Дурбин), оставалась как бы в стороне. Тем более что с возрастом и болезнью она утрачивала шарм и очень резко реагировала, что к Жене все тянулись, хотели с ним общаться. Когда он приходил, то все улыбались и радовались ему, а не ей. Лиля его все время подкалывала, задевала. Но он терпеливо все сносил, старался не замечать ее подковырок".
Маша рано осталась без матери. Ее воспоминания (она стеснялась папиной фамилии и на сцене стала Селянской) рисуют еще одного Евстигнеева: "С самого младенчества я поняла, что рядом со мной не папа, а дружок моего возраста, с таким же взглядом на жизнь, с такими же реакциями и эмоциями. Когда он купал меня в ванночке, я плескалась со сделанной им для меня желтой уточкой. Он смеялся, топил уточку, она всплывала - это доставляло нам массу удовольствия. Потом он брал уточку, когда сам шел в ванну купаться, и играл с ней один.
Папа не хотел, чтобы я шла в артистки, безумно боялся, что я "не потяну", а сознание этого его убило бы. Я стала готовиться в медицинский, папа очень радовался. А когда он уехал на гастроли, я, как шпион, завернула в Школу-студию МХАТ и к его возвращению уже поступила". Кстати, готовила Машу к экзаменам... Галина Волчек. И приняла юную выпускницу в труппу "Современника".
Последней любовью Евгения Александровича была Ира Цывина. Она сыграла у него как у педагога в пьесе Островского "Женитьба Белугина". "После спектакля я долго не могла уйти из гримерной. Было грустно, что наши репетиции с Евстигнеевым больше никогда не повторятся. Вдруг в фойе Школы-студии я увидела его, догнала и, преодолев стеснение, выпалила: "А давайте устроим еще какой-нибудь спектакль!" Он резко оглянулся и пронзительно посмотрел на меня. "Давай, лапочка, поехали со мной". Так началась наша личная жизнь. Конечно, мы вынуждены были пройти через множество сплетен и слухов. Он был намного старше меня и знаменитость - существует стереотип восприятия подобной связи. Но у нас было негласное соглашение: мы-то знали правду друг о друге. А сплетни - что ж, люди любят поговорить. Я научилась понимать его без слов, как он понимал меня. Знала каждое его желание, а он мое. Утром, просыпаясь, я смотрела в потолок и говорила: "Боже мой, как хорошо!" Он был как ядро, вокруг которого объединились все мы: двое его детей, Галина Борисовна Волчек, я. Маленькая семейная мафия".
Все, кто близко знал Евстигнеева, свидетельствуют: это были самые счастливые, самые спокойные его годы, стараниями Ирины наполненные заботой и комфортом. Он шутил, баловался, озорничал и куражился, как двадцатилетний, и Ира казалась старше рядом с ним - запрещала курить и любимый армянский коньячок строго ограничивала. Пять лет подлинного чувства и страха друг за друга...
65-летний Евстигнеев говорил: "У меня столько сил и энергии, я столько еще могу сделать, а сердце, как двигатель в старой машине, не тянет". Н.Н. Губенко, тогдашний министр культуры, дал деньги на поездку в клинику знаменитого Терри Льюиса. Евгений Александрович нашел паузу в своем расписании: он играл тогда в Театре Антона Чехова (Фирс в "Вишневом саде"), в АРТели АРТистов (Глов в "Игроках-XXI" - спектакле, поставленном Сергеем Юрским по пьесе и текстам Гоголя), снимался в роли Ивана Грозного у Ускова и Красносельского ("Ермак").
Они прилетели в Лондон вместе с женой вечером 2 марта 1992 года. 3-го был свободный день, акклиматизация. На 4-е Евстигнееву назначили "маленькую предварительную операцию" - коронарографию. Терри Льюис пришел в палату с листом бумаги: "Вот ваше сердце, в нем четыре сосуда. Три из них забиты полностью, а четвертый - на 90 процентов. Ваше сердце работает только потому, что в одном сосуде есть 10 процентов отверстия". Евстигнеев весь похолодел. На экране, где шла его кардиограмма, появилась прямая линия. Клиническая смерть... Ирина Цывина: "Я представила: он пришел в себя, кругом все чужое, английского языка он не знает... Господи, если бы рядом стояла я или кто-нибудь знакомый, он бы очнулся навсегда! Четыре часа я просидела за дверью. Посольский врач прибегал с новостями: "Он умирает..." "Он жив..." Потом вышел Льюис: "Я вынужден вам сообщить, что ваш муж скончался". Эта смерть была абсолютно нелогична, абсурдна: спокойный, веселый человек умер сразу после того, как ему нарисовали его сердце и сказали: вот так вы можете умереть. И я нахожу единственное объяснение: благодаря своему гениальному воображению он представил себе смерть и вошел в нее, как в очередную роль. На лице его осталась улыбка.
Когда-то мы с ним договорились, что если у меня будет ребенок, то я назову его Женей. Так и случилось: через два года после смерти Евгения Александровича у меня родился сын Женя".
Евстигнеева похоронили на Новодевичьем. Жаль, далеко от мхатовского "Вишневого сада", от его любимого Чехова, от могил Москвина, Качалова, Хмелева, Андровской, Баталова... Там, среди них, было бы достойное его таланта место.
Из книги "Евгений Евстигнеев - народный артист"
